– Не плачь, – снова попросил Белый шарик. – Что тебе сделать, чтобы не плакал? А? Скажи…

– А что ты можешь? – улыбнулся сквозь слезы Стасик.

– Я пока не знаю… Но, наверно, что-то могу. Поезд вот остановил же…

«Ох, верно!» – вспомнил Стасик. И даже слегка испугался. Но тут же улыбнулся грустно и снисходительно:

– Нет, все равно то, что я хочу, не сможешь.

– А что хочешь?

Стасик сказал без надежды, без насмешки. Просто грустно поделился с Белым шариком:

– Вот если бы сейчас было лето…

…Стасик сидел в кресле перед широким зеркалом, по шею закутанный в простыню. Над головой чиркали блестящие, с солнечными искрами ножницы. Стасик видел в пятнистом зеркале себя, веселую молодую парикмахершу Маню, а за спиной у Мани открытое окно, в котором качал клейкими, молодыми еще листьями тополь.

Май

Простыня была куцая, Стаськины коленки торчали из-под нее, как два дерзких кукиша. Волосы разлетались из-под ножниц, сыпались мимо полотняного края и щекотали незагорелую кожу, будто паучьи лапки. Стасик шевелил ногами и хихикал.

– Не дергайся, уши отрежу.

– Ну и отрезай! На кой они мне!

Маня была хорошая. Знакомая. Она жила в том же переулке, где Стасик, и не раз приходила в гости, на кухонные вечерние «посиделки» и чтобы обсудить с Зяминой матерью выкройки. И Стасик ничуть не расстроился, когда Эмма Сергеевна погнала его из школы в парикмахерскую, сказав:

– Ты что, собираешься на утреннике выступать таким заросшим чучелом? У нас будет инспектор гороно! Марш стричься немедленно! А то я быстренько твою хилую тройку по арифметике переправлю на то, что заслужил, и будешь все лето ходить на занятия.

Ничего бы она, конечно, не переправила. Просто нервничала, потому что ее третий «Б» к выпускному утреннику готовил спектакль-монтаж «Кем быть?». Стасик должен был изображать моряка: «Я б в матросы пошел! Пусть меня научат!»

– У тебя космы из-под бескозырки торчат, как у беспризорника. Вот тебе три рубля и марш!

Стасик деньги не взял, гордо сказал: «Спасибо, обойдусь». Потому что Маня и в долг подстрижет.

…Маня отложила ножницы, взяла машинку. Зубчики защекотали затылок. Стасик в зеркале превращался в примерного лопоухого третьеклассника. Впрочем, уже четвероклассника! Отметки за год выставлены, после утренника выдадут табель.

– Ну, всё. Смотри, какой красивый! – Маня сдернула простынку, обмахнула Стасика прохладной салфеткой, под локти высадила из кресла, повернула к старинному трюмо. Зеркало это, высотой под потолок, в раме с завитками, было украшением крошечной парикмахерской. Маня говорила: «От купца Чупрунова еще, венецианское стекло».

Стасик увидел себя в венецианском стекле – от новеньких желтых сандалий до остриженной макушки. И остался доволен. Галстук глаженый, из блестящего сатина (в пионеры приняли к Дню Победы). Белая рубашечка, тоже глаженая, новая. И легонькие летние штаны с широкой резинкой в поясе надеты первый раз, мама сшила их из остатков коверкотового отреза, который пошел ей на костюм. Этот материал она купила себе после уговоров соседок: «Хватит тебе, Галина, только над ребятишками трястись, надо и про себя думать, а то, глядишь, и жизнь пройдет. Пользуйся счастьем, раз уж повезло с облигацией…» И Стасик сказал: «Покупай, не раздумывай. Ты должна быть красивая и важная, как директор школы, на тебя в библиотеке люди смотрят». И мама купила темно-синий коверкот и заказала костюм. И правда, стала еще красивее. И на штаны Стасику осталось, даже с накладными карманами. «Только руки в карманы не суй, некрасиво»…

Из парикмахерских запахов одеколона и пудры Стасик выпрыгнул на улицу. В солнечный воздух, в запах свежих тополиных листьев. Ох и тепло! Будто уже полное лето! Стасик засунул кулаки в карманы, зашагал широко и независимо и от радостных чувств засвистел неумело, но громко:

Молоденький милиционер у входа в магазин «Когиз» сказал (видимо, от нечего делать):

– Чего свистишь? А еще пионер! Хулиганство…

– А я не хулиганскую песню свистю, а про Сталина, – бесстрашно и с капелькой злорадства заявил Стасик. Потому что попробуй теперь прицепись к нему. – Нельзя, что ли?

Милиционер отвернулся, а Стасик зашагал дальше. И стал твердить про себя свою роль: «Я б в матросы пошел! Пусть меня научат…»

Утренник прошел как надо, зрители участникам спектакля старательно похлопали. Потом всем раздали табели и отпустили по домам. И Стасик опять зашагал по майской улице. Свистел песню про «Варяга» и махал табелем с тройками по арифметике и физкультуре, четверками по русскому, по пению и прилежанию, пятерками по чтению, рисованию и поведению. Странное у него было ощущение – легкости и праздничного полусна: будто каникулы, теплый май, вся эта радость свалились на голову нежданно-негаданно. Будто не было зимы и весны, а только сказал он Шарику: «Вот если бы сейчас было лето» – и сразу…

Нет, конечно, были и зимние месяцы, и весенние, но они почти не запомнились, урывки какие-то. Может, и правда все это Белый шарик устроил? Надо сейчас прийти, взять его из горшка с геранью и весело потребовать: «Ну-ка, признавайся!»

Хотя нет, Шарик сейчас уже не в горшке с цветком, а под подушкой. Герань мама отдала Полине Платоновне: кто-то сказал, что цветочный запах вредит Катюшке, ей трудно дышать…

А почему трудно?

Первый холодный лучик тревоги скользнул в Стаськино счастье. Стасик остановился, рукой с табелем потер лоб. Уже без прежнего удовольствия глянул на свое отражение в витрине. Это было широкое стекло с белыми буквами: АПТЕКА…

Мама же говорила утром: «Не задерживайся в школе, надо будет в аптеку сходить».

За лекарством для Катюшки! Еще одним лекарством… От прежних не было прока – целыми сутками кашель вперемежку со слезами. Уже целый месяц…

Как быстро тускнеет радость… Стасик бросился к дому бегом. А что, если он прибежит сейчас, а там уже…

Мама в апреле вернулась из поликлиники с Катюшкой на руках вся какая-то придавленная, с серым лицом, как осенью, в дни похорон. И не выдержала, сказала Стасику:

– Говорят, что нет смысла в больницу брать. Врач так и объяснила: «Что поделаешь, хорошо, если до мая дотянет…»

– Да врет она! – перепуганно крикнул Стасик. – Не слушай ты, поправится Катька! Я тебе точно говорю!

Мама приободрилась:

– Конечно, поправится…

Но Стасик видел, что не очень-то она верит. И сам, глядя на нее, почти не верил… Но, с другой стороны, невозможно было поверить и в страшное.

Нельзя же так! За что ее, Катюшку-то? Она же крошечная! И славная такая, родная! Тянется к Стасику, когда увидит, улыбается, пузыри пускает ртом. Сидеть научилась, даже подниматься пробовала, пока не заболела. Неужели же…

И что будет с мамой! У нее и так вон сколько седых волос…

Мама стояла во дворе у крыльца. Увидев Стасика, улыбнулась чуть-чуть:

– Ну, отмаялся в третьем классе, школьный труженик?

Стасик неловко протянул ей табель. Мама глянула, сунула табель в карман фартука, а фартук сняла, отдала Стасику.

– Я в аптеку сама схожу. Катя спит, ты посиди с ней. Если закашляет, приподними головку. Ну, ты знаешь. Да и бабушка Лиза скоро придет… А я – быстро…

Стасик видел, что маме страшно оставлять Катюшку, но хочется и оторваться хоть на несколько минут от горьких забот. Пройтись по теплу и солнцу, вздохнуть. Измучилась…

– Иди, не бойся, – сказал он.

Мама ушла. Стасик остался на крыльце, у которого уже буйно разрослись лопухи и горели солнышки одуванчиков. Ох как не хотелось в комнату, в запах лекарств, пеленок и кислого ребеночьего пота, в запах болезни и страха. Но ведь Катюшка может проснуться в любой миг.

Когда-то он злился на ее надоедливый ночной рев, шептал даже: «Заткнулась бы ты, дура горластая». А сейчас отдал бы себя на любое растерзание – только бы она выздоровела!